Пишет Евгений Шестаков
Заплакали глаза и руки затряслис, увидел снова часть родную ветхий воен. Там не сказать шоб было заебись, но всякий миг воспоминания достоен.
Да, я защитил тебя, Родина.
1984 год, поздняя осень, Приволжский военный округ, 213-я мотострелецкая дивизия, я сержант, мое подразделение — взвод регулировщиков комендантской роты. Задача взвода на случай войны — шустро забегать на мотоциклах вперед и полосатыми палочками показывать нашей грозной дивизии, где противник. Дивизия тыловая и сильно пьющая. Комдив приезжает утром в штаб искореженный бодуном, его скоренько поправляют, и через полчаса из окон штаба уже доносится любимая его песня — "Черемшина". Любимый его племянник служит в нашей роте водилой грузовика. Он тоже нездоров с утра, так как позавчера прямо в гараже насмерть запорол двигатель своего "Урала", и бурные поминки еще не кончились. Наш взводный, предпенсионный сорокачетырехлетний прапорщик, обычно выглядящий на семьдесят, сегодня выглядит на все сто, ибо в утреннем бреду похмелился не из бутылки, а из какой-то колбы с неизвестной науке жидкостью. Водитель санитарной машины нашей роты только что получил богатый посыльняк от своей украинской мамы, и мы кушаем с ним горилку, наливая оную из резиновой грелки в кружки и закусывая сваренными в ведре голубями, которых по моей личной просьбе наловил на чердаке казармы выдрессированный мной кот Борман. Водитель пьет просто так, исходя из наличия, а я конкретно заливаю пожар души. От меня только что уехала прибывшая навестить подруга, я весь в раздерганных чувствах и, как сейчас говорят по ящику, имею право. В общем, готовность дивизии хоть и не боевая, зато полная. Если враг нападет, мы стрелять не будем. Мы просто хором дыхнем.
Но все тихо. Соседи-китайцы не беспокоят, американцы на той стороне глобуса крепко спят, поэтому вставшая перед нами проблема носит сугубо мирный характер. Из полковой столовой дежурный прапор приводит в санчасть солдата-повара и сообщает, что у того вроде дизентерия. Страшное дело. Если не принять меры — обдрищется целый полк. Прецеденты были. Дежурный оставляет солдатика и уходит. Мы с водителем санитарной машины в ступоре. Воскресенье, ни сестер-качалок, ни врачей-офицеров в санчасти нет. Терапевт старший лейтенант Ж., по слухам, сидит на офицерской губе. Во время последнего запоя он, будучи остановлен на улице военного городка патрулем, сообщил начальнику патруля, что является резидентом ЦРУ в нашей дивизии. И очень громко утверждал то же самое, сидя в камере. Вообще довольно эксцентричный был офицер. В среднем раз в неделю хватал меня за пуговицу и читал в лицо одни и те же стихи.
Ты Евгений, я Евгений.
Ты не гений, я не гений.
Ты говно, и я говно.
Я недавно, ты давно.
Далее. Есть еще старший лейтенант Юрий Федотыч Долгорукий, тоже терапевт, но его тоже нет. Имя громкое, сам тихий и невоенный какой-то, мучился в армии, хотел уволиться, но тогда было невозможно, поэтому пил тихо и одиноко. В данный момент где-то за пределами части. Полная его противоположность, бравый капитан С., начальник санчасти, тоже отсутствует. Он-то молодец, в любом состоянии людей лечить может. Однажды в новогоднюю ночь видел, как они с супругой возвращались домой с праздничной елки в Доме офицеров. Супруга, колеблемая ветром, шла сзади, держась за полу его пальто, а он передвигался на четвереньках. И предупреждал ее о препятствиях.
В общем, никого из медперсонала нет. Кроме меня. А я — очень странный воин. У меня единственного в роте автомат АК-74Н с новейшим ночным прицелом НСПУ. У меня зрение минус три с половиной, а в сумерках я вижу совсем хреново. Отцы-командиры долго думали, кому бы вручить такое крутое оружие. Чтобы вручить его именно мне, им перед этим надо было очень крепко напиться. За мной также закреплен армейский мотоцикл МВ-650 с двигателем в 38 лошадиных сил. По паспорту. А по жизни двигатель кто-то давно пропил, и поэтому я если и водитель, то не мотоцикла, а сверхтяжелого зеленого велосипеда с коляской. Но! В военном билете у меня написано "санинструктор". Хотя в учебке, помнится, мы больше мыли полы и бегали по жаре в противогазах, а потом судьба вообще напялила мне на бошку белую каску регулировщика. Так что медицинского опыта у меня меньше, чем у матери Терезы сексуального. Сидим с водителем санитарной машины, в недоумении чешем репы. А повар, дождавшись, когда ушел прапор, вдруг стал клясться, что никакого поноса у него нет, это гад-прапор хочет кинуть на его честную жопу тень, дабы выпереть его из столовой, а туда поставить своего земляка. Мы с водителем в это время допиваем остатки и из состояния недоумения приходим в легкое изумление. И водитель мне говорит:
— Ну, не знаю.... Ну, отведи его в госпиталь. У тебя ж пропуск круглосуточный в городок.
А я веселый, но память не потерял. Одиннадцать раз уже в комендатуре на бетонном полу куковал трезвый и с пропуском. А веселого патруль поймает — так вообще не доведут, за первым же углом на фрикадельки покоцают. И я говорю:
— Не... Лучше я Шнурка попрошу. Может, отвезет.
Шнурок — водитель начальника штаба. У него "уазик" всегда под парами. Опять же в медицинском смысле он человек опытный. Только за время службы в армии только триппером четыре раза болел. В общем, накренил я тело вперед и пошел огородами до Шнурка. Не нашел. Долго искал. И поэтому, вернувшись, застал лишь финал трагедии. А в кульминации было вот что. Водитель санитарной машины сидел-сидел, смотрел-смотрел на повара и вдруг говорит ему:
— Ты это... Раздевайся давай.
Повар говорит:
— Зачем?
Водитель говорит:
— Ну, это.... Потому что врач. Я. И щас это... Сделаю из тебя анализ.
Повар говорит:
— Не надо.
Водитель говорит:
— А по тыкве?
Повар говорит:
— Не надо!
Водитель говорит:
— Лады. Сперва по тыкве, потом анализ.
Короче, убедил его. У него аргументы здоровые такие были, в рукавицы едва влезали. Повар штаны снял, на кушетку лег. Водитель из алюминиевой проволоки нужную загогулинку легко скрутил, ватку на нее намотал. Все чин чинарем, как в лучших клиниках Лондона. Засовывается в жопу, вынимается из оной с материалами для анализа. Он ведь санитарную машину же водит, насмотрелся, опыт-то перенял. Халат с вешалки даже снял, на себя напялил. Перчатки натянул, фонендоскоп на грудь повесил — ну чистый доктор. И чисто так по-докторски эту загогулину горизонтальному повару — раз! — и всунул. А потом — раз! — а она обратно не лезет. Потому что слегка ошибся. Проволочную загогулину не круглым концом ему впихнул, а раздвоенным. Она туда почему-то нормально, а обратно совсем никак. А я, пока шел, про Шнурка забыл, а про подругу вспомнил. С темы сбился. И с курса тоже. Вдоль дивизионного забора иду и стихи бормочу, сочиняю. Весь такой в поэзии, в рифмах. Кровь-любовь... Жди-дожди... Иду-бреду себе, тоска по подруге такая светлая, осень такая желтая, болдинская... Сирена дивизионная такая громкая... Чего-то вдруг заорала. Нет, не сирена. О, опять. Блин!!!
Прибежал, когда у одра человек пять уже собралось. Регулировщиков. У каждого своя идея насчет выхода из ситуации, и они по очереди эти идеи осуществляют. Повар орет. Водитель санитарной машины сбрасывает халат, снимает перчатки и моментально растворяется в воздухе. Повар вопит. Я сую себе в пасть полпачки сигарет, быстро жую и кричу, чтобы кто-то сбегал в штаб, чтобы позвонили в госпиталь, чтобы прислали "скорую". Повар встает и с заводным ключиком в жопном месте пытается покинуть пыточное помещение. Брюки почему-то держит высоко над головой. Бежит очень медленно, широко расставляя ноги. В коридоре санчасти сталкивается лицом к лицу с приведшим его прапором. В ужасе разворачивается. Прапор видит торчащий из жопы подчиненного посторонний предмет и падает ничком на пол. Ноги его конвульсивно дрыгаются. Тут же на арене откуда ни возьмись появляется начальник санчасти капитан С. и, кинувшись к прапору, начинает оказывать ему помощь. Глядя на это, падают регулировщики. В это время я давлюсь табаком и принимаюсь кашлять. Рукой показываю, чтобы стукнули по спине. Они не могут поднять руки. Начинаю задыхаться. Ко мне медленно подходит анальный страдалец и со всей силы ударяет. В живот. Я в ответ плююсь табаком. Его хватают. Мне стучат по спине. Я прокашливаюсь. А у него выпадает из жопы чертова загогулина. Занавес.
Через два дня я написал свой первый рассказ. И послал его в "Юность". А "Юность" послала меня в жопу. Но я уже точно знал, чем займусь.
